Как угадать завтрашнее искусство? Марат Гельман о войне и искусственном интеллекте

– Десять лет назад в Харькове вы сказали, что «Венгрия и Чехия – неуспешные с точки зрения искусства страны, которые, тем не менее, идут вперед маленькими шажками». Насколько Чехия успешна теперь и сколько маленьких или больших шажков совершила за это время?

– Мне трудно сказать, что я имел в виду десять лет назад, но сразу после «перестройки» был момент, когда Будапешт и Прага хотели стать мостом между Востоком и Западом. Но в действительности роль такого моста сначала взяла на себя Вена, а теперь Берлин и в этом смысле посредническую функцию Будапешт и Прага потеряли.

– Вы не раз упоминали знаменитую акцию художника Давида Черны, который в 1991 году покрасил в розовый цвет советский танк-памятник. Тогда Черны был совсем молодым, еще студентом. А как вы оцениваете его искусство в последующие годы? Не ушел ли он в конъюнктуру?

– Существует такой феномен как «гений места». Таким художником некогда был, например, Гауди. И мне кажется, что таким «гением места» может стать Давид Черны, когда для всего мирового контекста Прага и Черны будут тождественны друг другу. По крайней мере, Черны к этому стремится, заполняя своими работами город.

– А как вы оцениваете качество этих работ?

– Сегодня я видел Голову Кафки, и она мне понравилась. Бабочки [на фасаде торгового дома] кажутся слишком формальными. Когда я думаю о Голове Кафки, она формальной мне не кажется, и я полагаю, что это художественная удача.

– Бабочки посвящены памяти чехословацких летчиков, воевавших в рядах Королевских ВВС в Битве за Англию. У вас возникла такая ассоциация?

– Нет, хотя понятно, что это самолеты. В бабочках мне понравилось, что их крылья с прожилками, что там нет красивостей – иначе это было бы совсем декоративное приложение.

– Аверченко, который в 1920-е годы жил и умер в Праге, боялся прихода сюда большевиков. Если Путин завоюет Украину, то окажется на границе со Словакией. Какова вероятность, что русские танки вновь войдут в Прагу?

– Мы этого не допустим…

Недавно российские власти возбудили в отношении Марата Гельмана уголовное дело об «оправдании терроризма». Модератор встречи, философ, политолог, преподаватель Карлова университета Александр Морозов счел такую «маркировку» вполне закономерной.

«Авангардное искусство, современное искусство одним своим боком очень близко к терроризму по простой причине: оно разрывает, переходит все «красные линии». Это не просто эпатаж, а попытка радикального отрицания существующего, то есть попытка полностью разорвать формат, выйти за пределы допустимого сегодня. И то, что Марат Гельман в середине жизни получил маркировку «террорист», с моей точки зрения, не анекдотично, а совершенно логично. Мало что настолько логично и достойно для культурного менеджера, потому что практически все дадаисты и футуристы, с которых начинался европейский авангард, были преступниками и все сто лет назад были криминализованы своими государствами. Сегодня благодаря чудовищному российскому режиму история повторяется», – считает Александр Морозов.

«Сегодня я буду разговаривать про новое в искусстве», – пообещал Марат Гельман аудитории, заполнившей Langhans – зал чешской благотворительной организации «Человек в беде».

Арт-менеджер объяснил – проработав в профессии сорок лет, он уже собирался отойти от дел, как вдруг почувствовал приближение чего-то нового и решил стать не сторонним наблюдателем, а участником этого процесса.

«Я попытаюсь вас убедить, что сегодня – такой же важный для искусства момент, какой наступил после Французской революции. Практически в одно и то же время произошло три события. Первое событие – это коронавирус. Два года я сидел напротив компьютера. Точно так же перед компьютером сидели все мои коллеги – и воленс-неволенс мы разглядели цифровое искусство…», – объясняет Марат Гельман.

Вторым событием, способствовавшим появлению нового искусства, стала война. «Война – это история, незавершившаяся когда-то история, которая сегодня продолжается. «Хрущев тогда отдал Крым» – и пошло-поехало. Антиколониальный дискурс – это тоже незавершенная история, интерес к нарративу плюс этическая составляющая. Если раньше считали, что «искусство не должно морализаторствовать», «искусство – не лекарство, а боль», то сегодня говорят: «Можно ли веселиться во время Бучи?» Фактически впервые после передвижников или американского реализма интерес к содержанию стал важнее, чем формальные эксперименты. То есть произошла антимодернистская революция. […] Главное, связанное с войной, это то, что «конец истории» Фукуямы окончательно похоронен – нарратив снова становится легитимизованным, литература из бага превращается в фичу».

Третьим толчком к появлению нового искусства послужил искусственный интеллект. В целом, вся история делится на две части – до и после AI. При изменившейся жизни искусство не может существовать по прежним законам, считает Марат Гельман.

Искусственный интеллект позволяет художнику делать какие-то вещи гораздо проще. Причем для получения изображения нужно написать текст, то есть вновь появляется человек, мастер нарратива. В искусство приходят новые люди – тот, кто пишет хорошие тексты, становится художником. На вершину искусства вернулись писатели.

«Самое важное и интересное в новой ситуации – понять, какое оно, это новое искусство. Предугадать, каким оно будет, чтобы туда двигаться, исходя из этих смещений. Так как искусственный интеллект не обладает агентностью, то есть не является инициатором чего бы то ни было, то именно это становится в искусстве ключевым качеством. Было «что делать», потом – «как делать», а теперь самое важное – «кто делает». Художник говорит о себе. Кроме того, искусственный интеллект возвращает критерий многотрудности. У истоков искусства важным было время, потребовавшееся на создание произведения. Цифоровики говорят: «Эту картинку моя машина рендерила двое суток!» В общем, это увлекательное дело – пытаться угадать завтрашнее искусство, исходя из трех посылов: коронавирус, война и искусственный интеллект», – заключает Марат Гельман.